Неточные совпадения
Тяга была прекрасная. Степан Аркадьич
убил еще две штуки и Левин двух, из которых одного не нашел. Стало темнеть. Ясная, серебряная Венера низко на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над головой у
себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но Левин решил подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет выше его и когда ясны будут везде звезды Медведицы.
«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих верований, не знал, что надо жить для Бога, а не для своих нужд? Я бы грабил, лгал,
убивал. Ничего из того, что составляет главные радости моей жизни, не существовало бы для меня». И, делая самые большие усилия воображения, он всё-таки не мог представить
себе того зверского существа, которое бы был он сам, если бы не знал того, для чего он жил.
Положим, меня научат, — продолжал он думать, — поставят, я пожму гашетку, говорил он
себе, закрывая глаза, — и окажется, что я
убил его, — сказал
себе Алексей Александрович и потряс головой, чтоб отогнать эти глупые мысли.
В первом письме Марья Николаевна писала, что брат прогнал ее от
себя без вины, и с трогательною наивностью прибавляла, что хотя она опять в нищете, но ничего не просит, не желает, а что только
убивает ее мысль о том, что Николай Дмитриевич пропадет без нее по слабости своего здоровья, и просила брата следить за ним.
— Стреляйте! — отвечал он, — я
себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не
убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места…
Я до сих пор стараюсь объяснить
себе, какого рода чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая
себя никакой опасности, хотел меня
убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса.
Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы: он никого не
убьет одним словом; он не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую жизнь одним
собою.
— Точно так, ваше превосходительство, участвовавших в двенадцатом году! — проговоривши это, он подумал в
себе: «Хоть
убей, не понимаю».
— Врешь, чертов Иуда! — закричал, вышед из
себя, Тарас. — Врешь, собака! Ты и Христа распял, проклятый Богом человек! Я тебя
убью, сатана! Утекай отсюда, не то — тут же тебе и смерть! — И, сказавши это, Тарас выхватил свою саблю.
— Да ведь как убил-то? Разве так
убивают? Разве так идут
убивать, как я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел… Разве я старушонку
убил? Я
себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал
себя, навеки!.. А старушонку эту черт
убил, а не я… Довольно, довольно, Соня, довольно! Оставь меня, — вскричал он вдруг в судорожной тоске, — оставь меня!
Всю, всю муку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня,
убить без казуистики,
убить для
себя, для
себя одного!
Потому, потому я окончательно вошь, — прибавил он, скрежеща зубами, — потому что сам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что скажу
себе это уже после того, как
убью!
Кроме того, у него было в виду и страшно тревожило его, особенно минутами, предстоящее свидание с Соней: он должен был объявить ей, кто
убил Лизавету, и предчувствовал
себе страшное мучение, и точно отмахивался от него руками.
— Сильно подействовало! — бормотал про
себя Свидригайлов, нахмурясь. — Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что у него есть друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу? У меня есть деньги; я в три дня достану билет. А насчет того, что он
убил, то он еще наделает много добрых дел, так что все это загладится; успокойтесь. Великим человеком еще может быть. Ну, что с вами? Как вы
себя чувствуете?
— Э-эх! Посидите, останьтесь, — упрашивал Свидригайлов, — да велите
себе принести хоть чаю. Ну посидите, ну, я не буду болтать вздору, о
себе то есть. Я вам что-нибудь расскажу. Ну, хотите, я вам расскажу, как меня женщина, говоря вашим слогом, «спасала»? Это будет даже ответом на ваш первый вопрос, потому что особа эта — ваша сестра. Можно рассказывать? Да и время
убьем.
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за
себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то
убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
Убил он их обеих топором, который принес с
собою.
Я просто
убил; для
себя убил, для
себя одного; а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно было быть!..
Тотчас же
убили, всего каких-нибудь пять или десять минут назад, — потому так выходит, тела еще теплые, — и вдруг, бросив и тела и квартиру отпертую и зная, что сейчас туда люди прошли, и добычу бросив, они, как малые ребята, валяются на дороге, хохочут, всеобщее внимание на
себя привлекают, и этому десять единогласных свидетелей есть!
Дверь за
собой забыл притворить, а
убил, двух
убил, по теории.
А Катерина Ивановна была сверх того и не из забитых: ее можно было совсем
убить обстоятельствами, но забить ее нравственно, то есть запугать и подчинить
себе ее волю, нельзя было.
Ну, да это, положим, в болезни, а то вот еще:
убил, да за честного человека
себя почитает, людей презирает, бледным ангелом ходит, — нет, уж какой тут Миколка, голубчик Родион Романыч, тут не Миколка!
Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощию посвятить потом
себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячами добрых дел?
Он страдал тоже от мысли: зачем он тогда
себя не
убил? Зачем он стоял тогда над рекой и предпочел явку с повинною? Неужели такая сила в этом желании жить и так трудно одолеть его? Одолел же Свидригайлов, боявшийся смерти?
— Штука в том: я задал
себе один раз такой вопрос: что, если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо
убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было?
Все это проживает последние деньги и
убивает самого
себя.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту
убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает
себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
— Вы думаете, что способны
убить человека? — спросил Самгин, совершенно неожиданно для
себя подчинившись очень острому желанию обнажить Инокова, вывернуть его наизнанку. Иноков посмотрел на него удивленно, приоткрыв рот, и, поправляя волосы обеими руками, угрюмо спросил...
«Я не первый раз вижу, как
убивают», — напомнил он
себе, но это не помогло, и, согнувшись над столом, он глотал остывший, противный чай, слушая пониженные голоса.
Она, играя бровями, с улыбочкой в глазах, рассказала, что царь капризничает: принимая председателя Думы — вел
себя неприлично, узнав, что матросы
убили какого-то адмирала, — топал ногами и кричал, что либералы не смеют требовать амнистии для политических, если они не могут прекратить убийства; что келецкий губернатор застрелил свою любовницу и это сошло ему с рук безнаказанно.
Безбедов не отвечал на его вопросы, заставив Клима пережить в несколько минут смену разнообразных чувствований: сначала приятно было видеть Безбедова испуганным и жалким, потом показалось, что этот человек сокрушен не тем, что стрелял, а тем, что не
убил, и тут Самгин подумал, что в этом состоянии Безбедов способен и еще на какую-нибудь безумную выходку. Чувствуя
себя в опасности, он строго, деловито начал успокаивать его.
Он слышал: террористы
убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца, приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, — женщина в желтом неутомимо и назойливо кричала, — но все, о чем кричала она, произошло в прошлом, при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог думать ни о чем, кроме
себя и Марины.
Он видел, что толпа, стискиваясь, выдавливает под ноги
себе мужчин, женщин; они приседали, падали, ползли, какой-то подросток быстро, с воем катился к фронту, упираясь в землю одной ногой и руками; видел, как люди умирали, не веря, не понимая, что их
убивают.
— Он и
себя хотел
убить. Его даже лечил сумасшедший доктор.
«
Убил. Теперь меня
убьет», — подумал Самгин, точно не о
себе; в нем застыл другой страх, как будто не за
себя, а — тяжелее, смертельней.
— Какой вы проницательный, черт возьми, — тихонько проворчал Иноков, взял со стола пресс-папье — кусок мрамора с бронзовой, тонконогой женщиной на нем — и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. —
Убить, наверное, всякий способен, ну, и я тоже. Я — не злой вообще, а иногда у меня в душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я
себе — не хозяин.
— Прежде
убью его, потом… уйду! — говорил он, едва владея
собой.
— Можно удержаться от бешенства, — оправдывал он
себя, — но от апатии не удержишься, скуку не утаишь, хоть подвинь всю свою волю на это! А это
убило бы ее: с летами она догадалась бы… Да, с летами, а потом примирилась бы, привыкла, утешилась — и жила! А теперь умирает, и в жизни его вдруг ложится неожиданная и быстрая драма, целая трагедия, глубокий, психологический роман.
Виноградари вообразили
себе, что сад, в который они были посланы для работы на хозяина, был их собственностью; что всё, что было в саду, сделано для них, и что их дело только в том, чтобы наслаждаться в этом саду своею жизнью, забыв о хозяине и
убивая тех, которые напоминали им о хозяине и об их обязанностях к нему.
В числе деливших Нехлюдов заметил знакомого каторжного Федорова, всегда державшего при
себе жалкого, с поднятыми бровями, белого, будто распухшего молодого малого и еще отвратительного, рябого, безносого бродягу, известного тем, что он во время побега в тайге будто бы
убил товарища и питался его мясом.
Дорòгой Нехлюдов узнал, как бродяги, убегая в тайгу, подговаривают с
собой товарищей и потом,
убивая их, питаются их мясом.
— Закон! — повторил он презрительно, — он прежде ограбил всех, всю землю, всё богачество у людей отнял, под
себя подобрал, всех побил, какие против него шли, а потом закон написал, чтобы не грабили да не
убивали. Он бы прежде этот закон написал.
«Да,
убили», повторил он
себе слова, сказанные сестре.
Привалов поставил карту — ее
убили, вторую — тоже, третью — тоже. Отсчитав шестьсот рублей, он отошел в сторону. Иван Яковлич только теперь его заметил и поклонился с какой-то больной улыбкой; у него на лбу выступали капли крупного пота, но руки продолжали двигаться так же бесстрастно, точно карты сами
собой падали на стол.
Больной неистовствовал и бесновался, так что его приходилось даже связывать, иначе он разбил бы
себе голову или
убил первого, кто подвернулся под руку.
Слова сами по
себе воодушевляют и
убивают.
Когда я желаю победы русской армии, я духовно
убиваю и беру на
себя ответственность за убийство, принимаю вину.
Через духовное в
себе начало человек не подчинен природе и независим от нее, хотя природные силы могут его
убить.
— Нет, не знал. Я все на Дмитрия думал. Брат! Брат! Ах! — Он вдруг схватил
себя за голову обеими руками. — Слушай: ты один
убил? Без брата или с братом?
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред
собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну,
убить его, а?